Неделю спустя они добрались до Исфахана.

XII

Esfahane, nesf-e djahane! — «Исфахан, половина мира!» — и по сей день можно услышать в Персии. Выражение это родилось после Хайяма, но и тогда, в 1074 году; город превозносили на все лады: «его камни — сернистый свинец, его мухи — пчелы, его трава — шафран», «воздух его так чист, так благотворен! Его чердаки не знакомы с долгоносиком, никакая плоть там не разлагается». Город и впрямь расположен на высоте пяти тысяч футов над уровнем моря. В нем уже тогда было шесть десятков караван-сараев, две сотни банкиров и менял, множество крытых базаров. Его шелка, хлопок, ковры, ткани, всевозможные ларцы вывозились во все уголки мира. Разновидностей роз там было просто не счесть. Богатства его были таковы, что о них слагались легенды. Самый многонаселенный из персидских городов притягивал всех, кто искал власти, достатка, известности.

Собственно говоря, это был вовсе и не город. До сих пор бытует легенда о юноше из Райя, которому так не терпелось увидеть чудеса Исфахана, что в последний день он оторвался от каравана, спеша поскорее добраться до города. Несколько часов скакал он до берега Зайянде-Руд — «реки, дающей жизнь», затем пустил коня вдоль нее, пока не уперся в глинобитную стену. Поселение было хоть и немалым, но гораздо скромнее, чем его родной город Рай. У стоявших на воротах стражников он справился, что это за город.

— Это город Джай, — ответили ему.

Не удостоив его даже взглядом, он обогнул его и продолжал скакать на запад. Конь выбился из сил, но он не жалел его. Вскоре он очутился у ворот другого города, более внушительного на вид, чем первый, но вряд ли больше Райя. Он поинтересовался у прохожего старика, что это за город.

— Это Иудея, еврейский город, — был ответ.

— Неужели в этих краях столько евреев?

— Есть немного, но большинство жителей — мусульмане, как ты и я. А называется Иудеей оттого, что царь Навуходоносор [28] поселил здесь евреев, которых выдворил из Иерусалима. Так говорят. А еще говорят, будто жена шаха, еврейка, привела их с собой сюда, задолго до появления ислама. А как было на самом деле, ведает только Бог!

Юный путешественник уже отвернулся от старика, полный решимости продолжать поиски, даже если конь падет под ним, когда тот окликнул его:

— Куда держишь путь, сынок?

— В Исфахан.

— А разве тебе не сказали, что Исфахана не существует? — рассмеялся старик.

— Как это? Разве это не самый большой и красивый из городов Персии, разве в давние времена он не был столицей Парфии [29] при Артабане, разве о его чудесах не написано в книгах?

— Не знаю, что написано в книгах, только я родился здесь семь десятков лет назад, об Исфахане слышу лишь от чужестранцев, сам же его никогда не видел.

Старик не преувеличивал. Долгое время название Исфахан принадлежало не городу, а оазису, в котором располагалось два разных города, в часе пути один от другого: Джай и Иудея. И только в XVI веке эти два города и окрестные поселения слились в один город. Во времена Хайяма его еще не существовало, имелась лишь стена длиной в три парасанги, или в дюжину верст, возведенная для защиты всего оазиса.

Омар и Хасан добрались до места к ночи. На ночлег устроились в караван-сарае города Джая у ворот Тирах: войдя в отведенное им помещение, оба тут же повалились на постель и уснули мертвецким сном.

Утром Хайям отправился к великому визирю. На площади Менял путешественники и купцы всех национальностей — андалузцы, греки, китайцы — толпились вокруг оценщиков монет, которые, вооружившись весами, определяли достоинство и подтверждали хождение кирманской, нишапурской или севильской динары, дельфийской танки, бухарской дирхемы, кривились при виде недавно обесцененной константинопольской номизмы.

Официальная резиденция Низама Эль-Мулька и здание правительственных учреждений располагались по соседству. Три раза в день в честь великого визиря исполнялись мелодии на флейтах. Однако, несмотря на всю важность учреждения, вход туда, как и в диван, был открыт для всех, вплоть до самых скромных вдов. Охранялся лишь сам великий визирь, доступ к нему осуществлялся после собеседования с придворными, отсеивающими просителей от праздношатающихся.

Омар остановился в дверях и принялся разглядывать зал приема посетителей, его стены, ковры, неуверенно поприветствовал окружившую визиря разноцветную толпу. Низам Эль-Мульк был занят беседой с турецким офицером, но краем глаза приметил вновь пришедшего, дружески улыбнулся ему и знаком предложил сесть. А пять минут спустя он уже целовал его в щеки и лоб.

— Я тебя ждал. Знал, что не заставишь себя ждать. Мне нужно о многом с тобой поговорить. — С этими словами визирь увлек Омара в небольшое помещение, служащее ему кабинетом, где можно было уединиться.

После того как они разместились на огромной кожаной подушке, визирь заговорил снова:

— Иные из моих слов тебя удивят, но, надеюсь, в конце концов ты не пожалеешь, что откликнулся на мое приглашение.

— Разве кто-нибудь пожалел о том, что побывал у Низама Эль-Мулька?

— Случалось, — с недоброй усмешкой пробормотал визирь. — Одних я возносил до небес, других спускал на землю. День за днем распоряжаюсь я чужими жизнями. Одному Господу судить о моих намерениях, он — источник любой власти — наделил ею арабского халифа, тот доверил ее турецкому султану, а султан, в свою очередь, вручил ее персидскому визирю, твоему покорному слуге. От всех требую я почтения к этой власти, тебя же, Омар-ходжа, прошу уважить мою мечту, которая заключается в том, чтобы возвести на огромной территории, врученной мне, самое мощное, процветающее и прочное государство в мире, в котором был бы порядок. Я мечтаю об Империи, в которой каждая провинция, каждый город управлялся бы справедливым, верующим человеком, внимательным к жалобам самых простых из подданных. Я мечтаю о государстве, в котором повсюду, до самых крайних пределов волк и ягненок могли бы спокойно пить из одного источника. И я уже строю такое государство. Пройдись завтра по кварталам Исфахана, и ты увидишь строителей, ремесленников. Повсюду возводятся приюты, мечети, караван-сараи, цитадели, правительственные здания. Недалек тот день, когда в каждом крупном городе будет своя школа, и носить она будет мое имя — «медресе Низама». Такая школа уже открылась в Багдаде, я сам вычертил ее план, утвердил программу обучения, отобрал лучших преподавателей, каждому учащемуся выделил стипендию. Как видишь, сейчас эта империя — одна огромная стройка, которая растет вширь и ввысь. Мы живем в благословенные времена, дарованные нам небесами.

В дверях появился светловолосый слуга и с поклоном поставил перед ними серебряный поднос искусной работы с двумя бокалами ледяного сиропа из роз. Низам залпом осушил один из них, Омар попробовал и стал пить маленькими глотками.

— Ты здесь, это радует меня и делает мне честь! — воскликнул Низам.

Омар собрался было ответить любезностью на любезность, но Низам жестом остановил его:

— Не думай, что я хочу польстить тебе. В моих руках столько власти, что я могу позволить себе возносить хвалы одному Создателю. Но, видишь ли, Омар-ходжа, какой бы необъятной, многонаселенной, процветающей ни была империя, в ней все равно всегда не хватает людей. Поглядеть, так кого только нет, толпы повсюду! А мне случается взирать на войско, или на совершающих намаз в мечети, или на рыночную площадь, или даже на свой диван и задавать себе вопрос: если бы мне понадобились умный совет, знание, непредвзятость, доброжелательность и целостный взгляд на мир, как быстро растаяла бы эта людская масса? Я один, Омар-ходжа, безнадежно один. Диван мой пуст, как и дворец, и город, и империя в целом. Я не перестану приглашать сюда тебе подобных из Самарканда, готов сам отправиться туда пешком за ними.